Я чувствовала, что спорить с ним и обижаться на них – бесполезно, поэтому я спросила, может быть грубовато.
– Чего вам надо? Чего вы пришли? Помочь нам в занятиях сексом?
– Мы пришли пригласить вас на пляж, – просто ответил мне Войцех, – вы с нами пойдёте?
Давид в ответ обратился ко мне:
– Пойдём. Наташ! В конце концов, мы приехали сюда загорать и купаться.
– Ладно, – ответила я со вздохом, понимая, что на эту пару поляков на ближайшее время мы обречены, – только нам надо собраться.
– Так собирайтесь! – сказал Войцех.
– Голому собраться только опоясаться, – перефразировал Давид свою любимую поговорку.
– А мне надо не опоясываться, а принять душ, – возразила я.
– Принимайте душ, опоясывайтесь – мы вас ждём, – проговорил Войцех, и они с Агнешкой покинули наше бунгало.
Собирались мы не долго. Я быстро приняла душ, а Давид препоясался своими шорто-трусами, собрал выпивку и закуску, два полотенца и вышел следом за ними. После того, как я давно нарушила свою клятву не показываться перед Войцехом полностью голой, и вообще после всего произошедшего, я решила испытать новые чувства и, не опоясавшись даже своими стренгами, пойти на пляж голышом. Я, не одеваясь и даже не вытершись полотенцем, вышла вслед за Давидом. Он рядом с Агнешкой стоял возле двери и ждал меня. На Агнешке была всё та же её маечка, едва прикрывавшая ящерку в паху, надетая прямо на голое тело, а Войцех, как был, совершенно нагой, стоял в отдалении и оживлённо беседовал с какою-то жгучей брюнеткой. Она была тоже совсем без одежды и весьма загорела. У неё был очень узкий стан, широкие бёдра и крупные груди с большими коричневыми сосками проколотыми кольцами пирсинга. Если большинство обитательниц этого пляжа предпочитали гладенько брить свою «киску», то у этой, как у хипушки, в паху вызывающе чернел густой треугольник. Мне показалось это срамным, но она, как ни в чём не бывало, стояла, опершись на одну ногу, надменно уперев руку в бок, и заинтересованно о чём-то беседовала с Войцехом. На шее у ней, как у папуаски, было надето сразу несколько видов бус, монисто, ладанка на кожаном ремешке и даже золотой католический крестик на толстой цепочке. На обеих запястьях у неё были кожаные напульсники с браслетиками и фенечками поверх них. На её щиколотках так же красовались браслеты и бусы. Её плечи и бёдра украшали, надо отдать должное, очень красивые татуировки. Через плечо висела кожаная кожаная сумка, искусно расшитая бусинами, украшенная переплетёнными кожаными ремешками с подвешенными разного рода металлическими пентаграммами и другими каббалистическими знаками. Таким образом разукрашенная (я бы сказала: раздраконенная) эта дикарка стояла возле Войцеха так близко, что казалось, касалась его своим широким бедром. Я заметила, что его «выскочка», словно бы тоже заинтересовавшись беседой, подрос и приподнялся, будто прислушиваясь к разговору. И тут я почувствовала у себя в душе какое-то неведомое доселе мне чувство, что-то сродни ревности. Переставшие подчиняться мне, мои ноги сами понесли меня к ним, и, при этом, я вся горела от возмущения и стыда. Увидев меня, Войцех сразу же воссиял улыбкою и воскликнул:
– Наташенька! Вот, познакомься – это моя старая приятельница, с которой мы когда-то учились в литературном институте.
Она протянула мне свою маленькую ладошку с татуировкой в виде пентаграммы, вписанной в круг, и низким грудным альтом, похожим на голос пьющего мужика, произнесла:
– Ядвига Каменська!
«Так, армия поляков растёт! Держись. Москва!» – подумала я и, с трудом сдержав себя, сделала едва заметный книксен и скромно сказала:
Сибирь (часть 2) 