гладит, и гладит тебя по всем местам, твой наглый членахер спит безмятежно, а как только заходит разговор об Агнешке, он тут же просыпается, встаёт и начинает тянуться к небу.
– Это он на тебя встаёт... – смущённо промямлил Давид, и растерянно добавил: – её же здесь нет, а ты – тут...
Его прибор уже целил в зенит, подрагивая, словно кабель высокого напряжения. Я уже не могла сдерживать себя.
– Закрой глаза, замри и не шевелись! – повелела ему я, при этом, не вставая с колен, перешагнула через него коленом и нависла над ним сверху. – Представь, что я – это Агнешка.
Видимо он повиновался потому, что и вправду смежил веки и ничего мне на это не возразил. Я же крепко взялась рукою за его, до предела вздыбленный, член и не спеша, медленно и осторожно надела себя на него. Мне было чуточку больно, но боль скоро прошла, а он застонал от удовольствия. Когда я почувствовала, что он вошел в меня до предела, я приподнялась на коленях, а он, видимо опасаясь, что я слезу с него, схватил меня обеими руками за ягодицы и стал прижимать к себе. Я опять опустилась на него до самого дна, и стала, сначала медленно, потом всё быстрее приподниматься и опускаться на нём, как всадница, гарцующая на коне. Наши движения становились всё ритмичнее, всё чаще, и вскоре я стала чувствовать, как волны наслаждения стали всплескиваться во мне от копчика к животу и груди. В эту скачку включился Давид. Он стал взбрыкивать и подбрасывать меня так, как норовистый конь побрасывает молодую, неопытную наездницу. Мне стало безумно приятно. Однако что-то мешало достичь мне конечной вершины. Чего-то мне не хватало. И тут я услышала, что вдруг раскрылась входная дверь, и голос Войцеха задал нам совершенно идиотский вопрос:
– Простите, мы вам не помешали?
Во мне сначала всё внутри сжалось, но вдруг дерзкая и яростная мысль, словно молния сверкнула во мне: «Ну и пусть! Пусть они всё это видят»!
– Нет, не помешали! – Крикнула я и только ещё энергичней усилила скачку.
Такого удовольствия, смешенного с ужасом и стыдом я никогда ещё не переживала. «Так вот чего тебе не хватало, развратная баба!» – вороном каркнул во мне чёрный помысел, и меня, вместе с Давидом, захлестнул такой долгий и бурный оргазм, которого я в жизни ещё никогда не испытывала. Я чуть в голос не заорала, но сдержала себя и отделалась частыми зычными стонами. Потом я свалилась с коня на бок, легла на живот и так некоторое время лежала в оцепенении, а сладостные волны всё ещё продолжали плескаться во мне, заставляя предательски подёргиваться мою попу. Наконец, я успокоилась и, окончательно расслабившись, лежала от стыда закрывши глаза. После некоторой паузы, я услышала легкие аплодисменты. От возмущения я подскочила винтом, уселась в постели и огляделась. Агнешка и Войцех сидели напротив нас в креслах, словно в театре, и, улыбаясь, похлопывали в ладоши. Я нахмурилась грозно и гневно спросила:
– Вам что это, спектакль?
– Верю! Верю! – воскликнул пан Станиславский, – Нет, Наташенька, это был не спектакль! Это была правда жизни, которую не увидишь ни в каком, самом лучшем, театре!
– Наглец, негодяй и нахал! – беспомощно выругалась я, исчерпав весь свой запас синонимов к этому понятию, и в отчаянье вопросила:
– А стучаться не полагается?
– Наташенька, – возразил мне этот наглец, – если бы мы постучали, то всё бы вам обломали, а так всё закончилось как нельзя лучше: естественно и даже, я подозреваю, значительно более бурно, чем если
Наедине с матерью 