– Не бросаешься, но запал, – не отставала я, продолжая поигрывать его уже слегка обмякшим объектом агнешкиного вожделения.
– Ну, может и «запал», н и что? – Досадливо выговорил он и спросил: – А ты что? Ревнуешь?
– Нет, не ревную, чего мне ревновать, – покачала головой я, стараясь, казаться, как можно более, равнодушной, и с безразличен в голосе произнесла: – Если хочешь, можешь потрахаться с ней, я ревновать не буду.
Давид усмехнулся и проговорил:
– Я тебя уже очень хорошо знаю, ты, как и всякая женщина, когда говорит своему мужу: «Если хочешь, можешь потрахаться с ней, я ревновать не буду», то на самом деле это обозначает: «Не вздумай её трахнуть – убью!».
– Ну, что ты милый, – улыбнулась я, – не стану я тебя убивать.
Я сдвинула его крайнюю плоть, оголив головку, и снова вернула её в исходное положение, чтобы не дать ему расслабляться совсем.
– А! Значит бросишь... – гадал он.
– И бросать я тебя не стану, где мне ещё взять такого вот милого и любимого.
– Тогда любить перестанешь?
– А тут вообще ты неправ! Любовь – вещь мистическая. Это дар Божий (или наказание) она от нас не зависит. Если человек действительно полюбит кого-то, то это. как правило навсегда и всему вопреки.
– И что, ты меня действительно именно так любишь? – спросил он сияя своею обезоруживающей улыбкой.
– А ты сам что, разве не видишь? – ответила я на вопрос вопросом.
Давид заулыбался ещё шире и проговорил с хитринкою в голосе:
– Кто из нас еврей, ты или я? Почему ты мне на вопрос отвечаешь вопросом? Я поднялась с колен, обхватила его одной рукою за шею, другою всё продолжая сжимать его «хвастуна», и сладко поцеловала:
– Милый, наивный Давид, – проговорила я ему на ухо, – какой ты еврей? У тебя от еврейства осталась одна фамилия. Ты русский простачок – Иванушка-дурачок. Настоящий еврей – этот Войцех!
— Да, пожалуй, что ты права, это очень похоже, – согласился Давид.
– Пойдём в комнату, небось, они нас уже заждались, – сказала я и, выключив в воду, отдёрнула занавеску.
Я потянула Давида вслед за собою, словно на поводке, держа в руке и крепко сжимая его, упруго вздрагивающий и шевелящийся, предмет вожделенья Агнешки, и вывела его из душевой.
– Отпусти. Неудобно, – тихо шепнул он мне на ухо.
– Конечно, конечно, – прошептала в ответ ему я, – какое я имею право трогать тебя за это место? Это должна делать Агнешка...
Наши гости стояли посреди комнаты голые, в обнимку, и медленно танцевали под тихо льющуюся из музыкального центра лиричную, напевную музыку. Давид обнял меня, тоже, было, собравшись со мной потанцевать, но я, взяв его за руку, настойчиво отвела на постель. Там я заставила его лечь на спину и села рядом с ним, поджав под себя ноги. Я стала медленно гладить его по животу и груди. Большой давидов «хвастун» сладко дремал, откинувшись на сторону. Спать захотелось и мне. Я вытянулась рядом со своим мужем, улеглась плечом Давиду подмышку, положила свою голову ему на грудь, а согнутой ногою обняла его чресла так, чтобы никому не было видно его «хвастуна». Я лежала, с интересом разглядывала худенькую стройную фигурку Агнешки: её широкие костлявые плечики, мускулистую спину, узкие бёдра, маленькую круглую попку, и думала: «Она похожа на мальчика, что он в ней нашел?». Я не заметила, как закрыла глаза и задумалась. Сквозь сон я услышала, как Войцех сказал Агнешке чуть слышно:
Романтика на сеновале 