Лето 1757-е. Годы разрывают мне грудь кашлем, наполнить ее как ранее мне не хватает воздуха. В глазах темно...
...Одно жалею, что в этой жизни не увижу больше мою дщерь-ученицу зеленоглазую Таисию...».
— Все... закончилась, — проговорила Евдокия и закрыла летопись.
— Как это «все...»? — спросила Ульяна, пытаясь снова ее открыть.
— Далее ничего не написано.
— Да...
— Наверно, померла Прокла, рассказать же об этом, было некому.
Ульяна оставила попытки снова открыть листы.
— А ты знаешь, Дуняша! Кажись, Игнатия Странника, что в летописи сказан, я недавно видела
— Где видела?
— К монастырю за бревном ходила, для очага своей лачуги, там его у реки в снегу и нашла.
— Как нашла?
— Без памяти он был. Спасаясь от монасей, со стены высокой прыгнул и головой об лед. Притащила я его к себе в землянку. Обогрела. — Ульяна вздохнула. — А наутро, он от меня ушел.
— Может и не он вовсе.
— Нет, точно Игнатий Странник. Все девицу оную, Таисию вспоминал. И во сне она ему грезилась.
— Значит, в монастыре его теперича нет?
Ульяна в раздумье надула щеки, оттопырив губу, выпустила воздух и кивнула.
— Стало быть, нет...
—Что с тайной тетрадью делать-то будем? — снова спросила Евдокия.
— Положи ты ее пока от греха. Туда, где взяла.
— А если, кто еще найдет?
— Кто ж найдет-то! Келья оная твоя. Тебе батюшкой куплена. И кроме тебя, здесь бывать более некому!
— И то, правда...
За чтением «Затворной летописи» они и не заметили, как миновала ночь. В окно под потолком кельи уже проливался слабый утренний свет зимнего позднего рассвета. Не успела Евдокия положить листы в тайник, как в двери громко постучали.
— Просыпайтесь, голубки мои, — раздался лилейный голосок сестры Дорофеи. Прибыл за вами казачий десятник Андрианов. На подворье монастырском, с товарищами при рыдване с печью походной ожидает.
Глава пятая.
Месяцем ранее...
В полной темноте, на разбросанном по земляному полу полусгнившем сене лежал человек. Время от времени, он издавал хриплые гортанные звуки и бренчал кандалами, крепко державшими у стены его длинные сухие ноги. Приподнявшись, узник перекинул цепь через синевато-черные от грязи и ссадин ступни, подтянул долговязое тело к склизкой кладке, и прислонился. Пропитанный казематной сыростью сермяжный зипун жалобно затрещал, цепляясь гнилыми нитями за уступы дикого камня.
Проведя рукой по неровному бугристому низу кладки, он собрал под зароговевшие ногти изморозь, поднес к губам, лизнул и произнес вслух:
— Студено. Зимушка-зима пришла...
Слова колодника гулко разнеслись по каземату, оповещая лишь черную, непроглядную пустоту дальних углов. Ударившись об нависший каменный свод, они эхом вернулись обратно.
— Третья ныне, зима-то! — продолжал говорить узник. Отсутствие собеседника его не смущало. Видимо, он привык разговаривать сам с собой и находить в том силу для дальнейшего существования в этом каменном мешке, без солнечного света и других простых необходимостей для жизни.
— Чего долго не заходил, батюшка Аввакум? Иль хоромы мои, тебе не по нраву будут? Можешь не отвечать. Знамо, что скажешь... Не единственно я, горе за Старину мыкаю. Многими темницы забиты. Зверствует матушка Елизавета, Божьего слова истинного не ведая. Окружила себя людьми, токмо с виду верующими. А им человека изничтожить только в радость. Как поживаю? Да как Бог велел, так и живу. Тело-то, после дыбы боли не внемлет, не чувствует оно, ни жара, ни холода. Тоскую лишь по просторам нашим Прионежским, по скитам Выговским. Да по книгам, что Старине учат и душу очищают...
До пяти лет Игнатий Странник воспитывался в Введенском женском монастыре в окружении монашек. Не имеющие своих детей женщины окружали его заботой, и нерастраченной любовью. Но, на шестой год он был отдан в иконописную мастерскую,
Зоя Хилл спасает Галактику 