дева трижды своего радельщика». Облобызала я Федора в сладкие губы, как и должно, только долог и ласков был мой третий поцелуй. С замиранием, я опустила руку в прорезь его рубахи радельной, коя на нем была моими руками соткана. Обняла бьющуюся сердцем любимого плоть и приласкала. А как освободился он семенем, жарко, в ладонь мою, и у самой ноги подкосились, от волны горячей...
Когда обносила колыбель Лады пред сестрами, неся матушке Огнь Федора, я и увидела Варвару. Взгляд ее был колюч и холоден, не пребывало в взоре ее, ни огня, ни страсти. Когда второй раз обносила, снова остановил меня хладный взгляд Варвары. Тоскливо мне стало, но трепет свой я не казала Федору и сестрам Корабля нашего. Хороводное радение Птичек девственных Дев шло еще долго. От ласк моих Федор на Огнь не скупился, и таинство закончилось лишь под утро на восходе Рагиты Сурьи. Тем, Кормщица корабля нашего, горжусь и поныне. Не всякой сестре такое долгое Радение с мужчиной удавалось. А причина тому любовь.
К печали моей великой, полностью осознала я ее намного позднее. У самого края...».
— Вот, как оно бывает, Дуняша! — вздохнула Ульяна. — Слушаю тебя, и слеза глаза затмевает. И чего она раньше-то о Федоре не помышляла?.. Ну, и далее как? Сложилось ли у них чего? Да нет! Видно, не сложилось. Иначе, Прокла инокиней в одиночной кельи не осталась.
— Не осталась бы...
Печально повторила за ней Евдокия и, перевернув страницу, продолжила:
«В лето 1733-е над нашим кораблем черные тучи сгустились. Я уже говорила тебе, Кормщица корабля нашего, что в Ивановской Предтеченской женской обители на Куличках собралось много несчастных женщин знатных старомосковских фамилий. Чьи бывшие мужья и близкие родственники, подобно брату моему Борису Григорьевичу Юсупову-Княжево, на то время генерал-губернатору Московскому, нашли себя в имперской жизни и занимали высокие должности. По оному поводу, длите
льное время, почти год, монах Рибера склонял Агафью к тайному соглашению. Подобно митрополиту тверскому Феофилакту через яростные нападки на протестантов, поддерживать и укоренять в Москве католичество. А сестрам Корабля, по возможности, влиять на своих родных и приобщать их к Риму.
Но не пошла матушка Анастасия на согласие с латинянином, ибо была Богородица, ипостась Матери Сырой Земли, обласканная светом Красна-Солнышка Рагиты Сурьи. Попытка отстранится, и уберечь любимых ею женщин и мужчин от столь жестокого мира, токмо привела матушку Анастасию, в миру душевную Агафью, к эшафоту.
К плахе вышел и радельный друг Анастасьюшки, иеромонах Тихон, в миру развеселый коробейник Трифон. Взошел на лобное место и иеромонах Филарет, в миру только мой Федор. Тайным обыском, найдя в кельи игуменьи лубок крамольный «Как мыши кота хоронили», дочь иудава Варвара крикнула на матушку Анастасию Слово и Дело государево.
До того самого кота, при имперском дворе Анны Иоанновны ни «слова», ни «дела» никому не оказалось, и гневного отзыва из Тайной розыскной канцелярии по началу не выказалось. Половина тех, обозначенных на лубке мышей-сановников к тому времени были в опале великой, или уже покинули бренное тело. Но такое обстоятельство совсем не устроило доминиканского монаха Риберу, мстившего Агафье за отказ к негласному с ним соглашению.
И тогда сия девица Ольшанская показала в Тайной канцелярии на происходящие в нашем монастыре Радениях, называя их блудом, творимым рукою во имя дьявола. Свет назвала она Тьмой. И дети антихриста убоялись того «Слова и Дела». Нас Птичек девственных Дев, повинных лишь в неучастии в вершащихся над Россиею делах от имени Тьмы, взяли под караул и жестоко изничтожили.
На судебных разбирательствах впервые прозвучало страшное слово «Хлысты». По такому обвинению никто из высокопоставленных родственников
Не доверяй мне (часть 2) 