не захотел заступиться за нас несчастных. Мой брат, сановник Борис Григорьевич, отвернулся от меня, словно от прокаженной. Золотые что даны были Федору вместе с вольной, я держала у себя в потаенном месте, держала при ходьбе сильно, чтобы не выпали, поскольку даже власы мои богатые перед затвором меня в келью, гребнем прочесали. Заплатила я теми червонцами страже, чтобы позволили мне в одну из грядущих ночей навестить матушку Анастасию и Федора.
Когда я пришла к Агафьи, она лежала на лавке. Рубаха на ней была изорвана, а сквозь прорехи проглядывались истерзанные катами на дыбе бела шея, грудь, порванный сосок. Тело страдалицы было дутое с сине-красными подкожными потеками. Когда я взяла ее руку Агафья застонала и попыталась повернуть ко мне голову. Я слезно назвала ее матушкой и припала к ланитам наставницы. Губы Агафьи зашевелились. Тихим кратким шепотом, она просила Богородицу оставить ее измученную плоть и перейти в мое тело. Так сильно она страдала. Не ведаю, Кормщица корабля нашего, услышала ли ту мольбу Богородица и дала ли на то согласие? Но, я осторожно помогла ей приподнять рубаху.
Совершая обряд перехода Богородицы, я припала дыханием к лону Агафьи, а когда после долгих ласк подняла голову, то увидела на ее раздутой щеке, с синевою принятых мучений, благодарную слезу. Говорить Агафья не могла, она лишь смотрела. И признательный взгляд тот, был красноречивее любых слов...
После я пришла к Федору. Он неподвижно лежал на гнилой соломе и был совершено без памяти. Его руки и ноги были сломаны, дыхание творилось шумно. Я погладила его лик, обнесла поцелуями. Обмыла языком все его тело. От этого, ему стало немного легче, но Огня в нем не было. Сколько ласками я не просила: взойти Рагиту Сурью и оросить Огнем мое лоно, все было напрасно. До самого смертного своего часа Федор так и не узнал, что я была у него и тщетно пыталась нарушить запрет Бога над богами, Царя над царями и Пророка над пророками Саваофа. Поскольку после той ночи, мы увиделись только издалека, в последний раз.
Федор не ведал о моем отречении от Саваофа. Как и я, дура, не ведала, что счастье мое завсегда ходило рядом, а познала сердцем, что оно было лишь тогда, когда уже потеряла...».
Из груди Ульяны вылетел протяжный бабий вздох. Евдокия смахнула со щеки слезу, и сменила страницу:
«В лето 1734-е на лобном месте Московского кремля соорудили плаху лютую. Меня и других Птичек девственных Дев, перед отправкой в разные монастыри, привели к площади и на наших глазах свершили казнь.
Первой с плахи скатилась голова чернявого и веселого коробейника... Потом, моего любого Федора... Не в силах это видеть, я отвернулась. И тогда, сквозь слезу горькую, глаза мои встретились с синими очами Варвары. На сей раз, они не были холодными, в них горел дьявольский огонь...
Агафья Елисеевна Карпова, правнучка воеводы города Ефремова Данилы Елисеевича Долматова-Карпова из рода князей смоленских, гордо взошла к плахе и посмотрела на Красно-Солнышко Рагиту Сурью. Наливным яблочком, оно висело над лобным местом и веселило ей душу. Всколыхнув пышный волос, Агафья обронила в кровь казненного иеромонаха Тихона Огнь его, который всегда носила на груди в полом кресте, вместе с соком чресла своего, и произнесла «О, царь Рагита Сурья, возроди нас едино, как и умерли за тебя».
Без всякой робости отдавала она красивое тело в руки палачу, который, одним ударом срезал вьющиеся до земли локоны и оголил ее лебединую шею. Вторым, не менее ловким и сноровистым взмахом острого топора, он, в единый миг отсек голову, так и не покорившейся
в кустах 