со спины. Она для удобства юбку с колен к животу подтянула и тягает за коровьи дойки, струи молока по стенкам ведра только позвякивают. Кофта из юбки вылезла и спина оголилась, а пояс юбки оттопырился так, что видать ложбинку уходящую в зад мамки. Не знаю, Шур, что тогда на меня нашло, только взял да и сунул ладонь в ту прореху пояса. А кожа у неё влажная от пота, рука так и скользнула в это междупопье мамани. А сам думаю, вот оглянется и прибьёт меня, дурака. А она, не поворачивая головы, спрашивает:
– Уже вернулся? Чего же замер, коли начал, продолжай. Вижу, давно к матери подбираешься, блудодей, так оно лучше со мной, чем с чужими бабами начинать. Или не я для тебя первая?
– Первая, – говорю, а в горле аж всё сухо и голос сел на хрип.
– И то верно, хоть научу чему полезному, чем на стороне учителей искать. Давай вытаскивай ручонки, дай мне дело закончить. Да не бойся, не побью. Вижу, время твоё пришло, а моё ещё не ушло.
Володька замолчал, думая о чём-то про себя. В сумерках его глаза блестели от навернувшихся слёз, но опасаясь, что он замолчит и не расскажет всего, торкнула брата в бок.
– Вовка, чего замолчал, дальше-то как?
Володька шмыгнул носом, вспоминая давние события своей юности в отношениях с матерью.
– Отсел я от неё поодаль, она выпрямила спину, оправила со лба косынку, оглядела меня и говорит:
– К другим бабам, пока сама не позволю, не подходи, не то меня больше не получишь. Дома при сёстрах ко мне не лезь, враз огребёшь по шее. Допускать стану, когда заснут и то не надолго. Не надо им знать о нас. Пусть уедут в свой город, не долго осталось. Всё понял, Володя?
– Всё, мам...
– Всё мам!... – передразнила она меня, – под юбку к матери лезешь и мамкаешь! Стешей будешь звать, когда никого рядом, коли в мужики к бабе напросился. Снеси ведёрко к дверям и крюк набрось, – сама пошла в дальний загон и бросила полог на ворох свежего сена. Расстегнула на кофте пуговицы и зовёт меня.
– Сейчас я тебя не буду поучать, как с женщиной быть. На первый раз сделай, как самому хочется. Одно прошу без дурости со мной, если думаешь и потом от меня удовольствие иметь.
– А чего мне дурить-то? Не чужая ведь для меня.
– Это правильно, Володя, но и на чужих бабах незачем отметины оставлять, синяки да засосы. Этим хвалиться бабам не перед кем.
Спустила она с себя юбку, отбросила кофтёнку. Исподнее самому дала снимать. Тело у неё белей молока, соски на груди крупные и алые, ровно малина на кусту. Мне аж дотронуться до такой красоты боязно. Она косынкой пот с себя отёрла, рукой груди помяла. Волосы на голове подняла и шпильками заколола, чтобы к плечам не липли. Опустилась на полог, косынку мне в руку суёт, – во мне не оставляй, сюда всё сольёшь. Нам с тобой детей рожать не к чему. Знаешь, поди, от чего они берутся?
Не смог я тогда удержаться, обхватил Стешу за плечи и потянул на полог. Сердце в груди стучит, сыплю поцелуи куда не попадя. Ловлю губы, она только дышит тяжело и бормочет мне на ухо с хрипотцой.
– Уймись оглашенный! Волька, губы не покусай! Засрамят бабы-то, позору не оберёшься с тобой. Будет по мне одемши елозить. Скинь одёжу, говорю.
Мы тогда больше часа ласкались. Мать, в тот раз, душу за все годы своего вдовства отвела со мной. Домой вернулись, когда
Велопрогулка 