четки правоверного богослова, но ей стало дурно. И сия премудрая чтица покинула меня.
Обряжение меня в европейскую личину, случилось по поводу представления юному императору Петру Алексеевичу. В ночь перед тем величайшим событием, сидя с хомутом на шее, я так и не уснула. Утром, следуя до поданного мне экипажа, я увидела глаза слуги Федора и поняла, насколько княгиня Юсупова-Княжево ужасна в модном европейском платье. Я почувствовала себя завитой в бантах моськой, разодетой дурой, служившей при дворе императора лишь для умиления новообразных жеманных иноземных дам и их велеречивых полузаморских кавалеров.
Великосветский прием с участием императора Российского проходил в Лефортовском дворце весьма напыщенно, с присутствием иностранных послов. Поскольку, кроме моего отца и брата Бориса, некоторые из них имеют прямое или косвенное отношение к дальнейшим, печальным событиям моей жизни, я их упомяну.
Сии персоны: испанский посол герцог де Лириа, его вечные спутники: священник янсенист Жюбе и доминиканский монах Рибера. Посол Австрии граф Вратислав, его шурин граф Мелиссимо и, конечно же, многочисленные князья и княгини Долгорукие.
Император Всероссийский Петр II Алексеевич, тринадцатилетний мальчик, на приеме напустил на себя важность и был тем очень смешен. В компании Ивана Алексеевича Долгорукого и будущей невесты пятнадцатилетней Екатерины, уже тогда украдкой поглядывавшей на графа Мелиссимо, он принимал приветствия присутствующих сановников, их жен и детей. И когда настала моя очередь, я с ужасом подумала, что сейчас, подражая величественному деду, сей юный император, по-отечески чмокнет меня в обсыпанное тальком чело. Но все обошлось, или почти обошлось...».
Евдокия перевернула страницу. На сей раз, Ульяна молчала, лишь комкала подушку и терлась об нее голой грудью, и она продолжила:
«Лето 1730-е от Рождества Христова, согласно указам деда, двор царствующего императора Петра встречал на Москве. Разгульно, во дворцах с фейерверками. Несмотря на объявленную народу государеву простуду, по которой тот, якобы, ненадолго слег в постель, его сановники веселились пуще прежнего. В первых числах января, через вальяжных слуг обер-камергера имперского двора Ивана Алексеевича, я была им милостиво приглашена в Горенки, подмосковное имение князей Долгоруких. Не буду говорить, Кормщица нашего корабля, с какой неохотой ответила я согласием на оное его приглашение. Согласилась, ибо послушание мое вельми было нужно брату моему Борису.
Об Иване Долгоруком по Москве ходили правдивые слухи, как о великом насильнике девиц, причем сопротивление несчастных дам не умиряло пыла сего кавалера, а даже подстегивала его похоть.
Я не стану рассказывать всего, что происходило в имении Долгоруких, но, предчувствуя скорый конец своей всесильной власти, в тот день младой Иван Алексеевич буйствовал особливо. Он повелел челяди раздеть всех присутствующих на гулянье юных девиц, в том числе и меня. И пристально, с прищуром осматривал, выбирая жертву на утоление своей похоти. Остановился он глазом на мне. Я не противилась, поскольку знала, что тем супротивом, лишь распалю его. И все же, несмотря на мою мнимую покорность, он грубо затащил меня в отдельную комнату, даже не удосужившись прикрыть за собой двери, стянул с себя панталоны и навалился всем телом.
Я ощутила ужасную боль в чреслах, словно, начиная от низа, меня разрывали пополам. Слезы заполонили мне глаза. Почему-то в тот момент, отчаянья и безысходности, я помянула разговоры с девушками вотяцкого селения и сильно пожалела, что не последовала их советам...».
— Вот тебе и барин! — воскликнула Ульяна. — А я что говорила! И в церковь ходят и богобоязненны, но все притвор. Коль души в человеке нет, то какая б вера не была, а ее не заменит.
— А если есть душа? Тогда выходит, и веровать не надобно? — спросила Евдокия.
Моя Ирина 