В тесноте, она чествовала движение руки Ульяны, и оглаживала ей волосы, пока та не уткнулась ртом в ее девичью грудь и не замерла, тихо вибрируя задом.
Постепенно страх Евдокии от содеянного тайного греха, созревший одинокими ночами в ее голове, таял от прикосновений к телу гостьи своим. Она отчетливо понимала, что происходит с Ульяной, вспоминала, как испытала сама усладу. Состояние греха, муки разные, о чем часто говорила настоятельница монастыря, ничего не было. Было приятно осознавать, не одна она впадает в сладкий грех.
Неожиданно, у девушки появилось острое желание познать радость плоти в руках мужчины, поделиться своим телом, отдать всю себя, и вместе с ним раствориться в обычном бабьем счастье. Содроганием своего голого зада Ульяна изничтожила ее страхи, словно солнце, разогнала черные тучи ее страха и сомнений. Впервые, ей стало как-то спокойно, она даже не сразу поняла, что Ульяна просит продолжение летописи.
Не вставая, послушница подтянула к себе листы пергамента, перевернула страницу, зачитала:
«А в тот приснопамятный вечер, моего первого Радения Всхватку, приняв обессиленную подругу на обнаженную грудь, я нежно обняла Агафью, чтобы успокоить ее дрожь».
Ульяна укрыла себя и ее одеялом, обняла и проговорила:
— Скрываться, прятаться больше не будем. Если снова чресла намокнут, сразу говори. Помогу, чай, сама живая и теплая.
— Скажу.... Слушай, что дальше Прокла пишет:
«Но от этого моего невинного желания, она снова сильно содрогнулась и томно выдохнула: «О, Дух!.. О, царь Огонь!». Легкими касаниями губ, перенося возбужденное дыхание от моего уха ниже к груди, Агафья нашла мою шею. Нежно облобызала и снова содрогнулась...
В тот незабываемый и светлый день, Кормщица корабля нашего, мы уснули в обоюдных ласках. Сладко, в обнимку, спали до утра на голой лавке. По огненному велению Рагиты Сурьи обласкав тело мое, будущая Богородица Агафья стала мне ближе сестры родной. Несмотря на возраст, она тоже была дева и придавалась лишь радениям со мною или одна. Иногда с матушкой Акулиной. Ибо мужское вхождение, в тело молодой девы, предназначенное для Богородицы, заповедью, запретил Саваоф»...
— А ты, давеча утром, меня обнаженной стеснялась? — спросила Ульяна, прижимаясь к Евдокии плотнее.
— Да... Глупая...
— Вообще-то я по мужику тоскую. От одиночества о нем грежу во снах и наяву, а не по женщине.
— А со мною чего легла?
— Жалко мне тебя стало. Да, и за шторкой ты мой блуд увидела.
— Побоялась что е матушке Дорофеи с весть побегу?
— Плохо обо мне не думай! Это для тебя, девицы, услада нежданно-негаданно случилось. А я баба, и знаю что без услады ни нам, ни мужику жизни нет. А тут еще летопись, Прокла сия такое пищит, не удержаться. Почему же мне не облегчить терзания девицы, написанные на твоем лике. Когда я в девках была, часто после купанья с подругами ласкались, для познавания себя. Не по нраву мне то, тогда случилось. И сейчас от одиночества твоей красотой соблазнилась. Так, что меня не опасайся. Вон, лучше монашек бойся, они в сестринской любви весьма преуспели.
От последних слов Ульяны Евдокия заметно повеселела. Два самых тяжелых обстоятельства, навеянные ей тайной тетрадью, Ульяна развеяла просто и без многих витиеватых словес. Придельной откровенностью, она показала, что мысли, которые внезапно завладели Евдокией, посещают всех девушек, не только грешную дочь купца Полуянова.
Так уж случилось, у Евдокии не было подруг. Летопись Проклы, с откровенными объяснениями Ульяны, оказалась для нее живительным источником тех самых знаний, которые не прочтешь в церковных книгах и не спросишь у матери-настоятельницы.
— Подробно описывая свою юность, Прокла пишет о многом, Ульяна, — проговорила она, и в первый раз за вечер
В парке. 