Миленько и невинно так прозвучало, словно синица протинькала.
— Скрепы не позволяют. Облаченье Ваше.
— Так мы его снимем.
Она разделась с непостижимой быстротой, оставшись только в красных туфлях, белых чулках с розовыми завязками и нелепыми бантиками, а также в апостольнике.
— Все равно не могу! – покачал я головой. – Мы тут ниже уровня земли, как в могиле.
Мне вдруг пришли на ум детские впечатления. Мать повела меня на деревенский пляж, где расположились какие-то студенты. Они купались, загорали, лениво курили, а их маленький магнитофон уныло бубнил:
— Иди ко мне в могилу, будем вместе жить, и земляные черви будут нас любить.
— Жаль, – сказала Феодора, одевшись так же стремительно, как и разделась. – Хотя я Вас понимаю. Это как ударить плачущего ребенка или отнять у старика последнюю копейку. Для некоторых это невозможно, для других – пустяк. И спят они спокойно.
— Перед Новым Годом у нас обязательно будет бал, – пообещал я. – Там мы попоем и потанцуем вволю. Придете?
— Приду, если матушка отпустит. У нас ведь Рождественский пост.
— Дети мои! – вдруг раздался голос игуменьи. – Где вы, что вы?
— Мы здесь, матушка! – отозвалась ризничая. – Заканчиваем осмотр!
Она стремительно вошла, полы ее ризы развевались, а за ней топала сестра Ангелина, и барабанщица радостно и скромно улыбалась. И была она не в рясе, а в гражданском, и не сестрой Ангелиной, а Натальей Сергеевной. Но две барабанных палочки были при ней, в мощном кулаке.
— Мы ее отпускаем, – сказала игуменья. – Забирайте.
— Так просто?
— Да. Она еще не приняла схимы, ни малой, ни большой.
Мы ехали в автобусе, Наталья Сергеевна все улыбалась, а я смотрел на нее и видел сестру Феофилу, ее сдержанную улыбку, бездонные глаза и слова: «Как я Вас понимаю!».
— Наталья Сергеевна!
— Да?
— Как зовут Феофилу на самом деле?
— О, красиво: Евангелина, Геля. А по отчеству, наоборот, очень просто: Львовна. И фамилия простая – Краевская.
— Хм, а сколько ей лет? Тридцать? Тридцать пять?
— Ну, что Вы! Едва ли двадцать пять. Устала она с нами... с ними.
Когда автобус подвес нас к дому Стружкиных, то ли я не хотел своей унылой рожей мешать объединению семьи, то ли просто завидовал их семейному счастью, но я выходить не стал, отпустил Наталью Сергеевну одну, только спросил:
— Одна дойдете?
— Дойду. Я же все помню. Спасибо Вам. После концерта в школе я задумываться стала, а нужна ли мне эта схима? Оказалось, не нужна. До свиданья!
И улыбнулась, и ушла, легко неся тяжелое тело.
Вернувшись в дом Агафьи Тихоновны, пока еще стоявший нетронутым, я застал ее и Лиду за домашней работой: хозяйка варила ужин, а Лида скоблила кухонным ножом столешницу, то и дело, окуная лезвие в плошку с холодной водой. Я отобрал у нее нож и доскоблил оставшуюся половину стола. Лида мне слабо улыбнулась, поправляя волосы сгибом локтя:
— Ух, устала я!
Я вдруг вспомнил, что мне сегодня все улыбались. Значит, у меня был удачный день!
На следующее утро, едва мы поднялись, приехал Стружкин со всем своим семейством: Натальей Сергеевной и Нелли. Сразу изба-пятистенка стала тесной, такими большими и шумными они были. Впрочем, Наталья Сергеевна шумной не была, она сидела и словно что-то переживала, поэтому Степан Петрович и Нелли топали и шумели за двоих. Стружкин улучил момент и, поглядывая на вновь обретенную жену, шепнул мне на ухо: «Вишь, как она краснеет и жмется? У нас с ней вроде второго медового месяца получается».