Делать все равно было нечего, и я еще пожарил хлеба и сделал кофе. Это все – в трех экземплярах. На примерку Маша и Оля меня все-таки позвали. Что сказать, вчерашнее Олино бельишко было дрянь, а Мария Ивановна – большая искусница по части шитья.
Потом мы выпили кофе с тостами, и пошли в кино. Мы с Юркой уже ходили на «Спартака», но я удовольствием посмотрел не только войну и драки, но эпизоды с Варинией. А все потому, что справа сидела учительница, а слева – Оля, и я обеих гладил по коленкам.
А вечером меня ждала неприятность, можно сказать, беда. Из почтового ящика выпал конверт, адресованный лично мне, на котором я узнал мамин почерк. Она давно не писала, только присылала открытки с видами, а тут целое письмо!
Я его вскрыл прямо в прихожей, и из конверта выпала единственная фотография: Долинский в оттопыренных плавках и мать в купальнике. При этом они так ласково смотрели друг на друга, что я все понял без чтения письма на обороте. А написано там было вот что: «Сын! Надеюсь, что ты меня правильно поймешь. Я люблю Долинского, и больше не люблю твоего отца. Осенью я подам на развод и создам другую семью».
Когда я вошел в комнату, где сидели и мило беседовали учительница и ученица, конверт и фото все еще были у меня в руках. Оля и Маша даже привстали с дивана, такое у меня было лицо. Оля подбежала и выхватила у меня плохие вести, а Маша только коротко спросила: «Беда? Что-то с мамой?».
— Да. Она опять выходит замуж.
Потом я рыдал на груди то у Оли, то у Маши, а они меня успокаивали, гладили, как маленького, по голове и поили валерьянкой. А ближе к ночи позвонил отец с Онеги.
Он только сказал:
— Получил?
— Получил.
— И я получил. Жди, буду!
И повесил трубку.
Он приехал только на следующий день к вечеру. К этому времени я отупел настолько, что был как полено, из которого шарманщик Карло сделал Буратино. Разумеется, в школу я не пошел, и Оля не пошла. Она неотлучно находилась при мне, что-то варила, и чем-то кормила с ложечки. Маша ушла в школу, но быстро вернулась. Что-то прорвало на пятом этаже, и полздания затопило. Приехала аварийка, и всех выгнали. А мне на все было наплевать, я лежал, заботливо укрытый одеялом по самую шею и страдал, придумывая планы мести Долинскому и, что тут греха таить, маме. Я собрался поджечь их театр во время репетиции или отвернуть какую-нибудь гайку в чреве театрального автомобиля, или перепилить трубу. напустить газа и взорвать театр ко всем чертям. Только выходило, что все время могли пострадать невинные люди, и я отметал один план за другим. Мой измученный разум начал отказывать, вместо Оли мне мерещилась мама, и ее руку я яростно отталкивал. Все это продолжалось, пока не приехал отец. Он набрал в кружку ледяной воды из-под крана, медленно вылил мне на лоб и сказал:
— Пойдемте, дамы и господа, отделять зерна от плевел.
Он так называл мамины вещи и одежду. И еще он сказал:
— Она для нас как бы умерла. Мы отдадим Долинскому ее вещи, а что не возьмет, выкинем или отнесем в детский дом. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.
Остаток вечера мы ковырялись в маминых вещах и относили их на балкон. Я отцу не перечил, да и дамы не перечили, так он был черен и страшен. К рассвету мы вчерне закончили сортировку, отец выпил стакан водки и уснул на супружеском ложе, уснула Маша, уснул и
Трое в одной лодке 
webmaster@3iks.ru