Нет, немое кино не для меня! Только Чаплин и Китон, чтоб поржать.
— А что же в таком случае тебе нравится?
— «Дело было в Пенькове», «Высота», «Девчата», вот где люди красивые и душой, и телом, и, как в жизни, то грустно, то смешно. Ну и «Июльский дождь», хоть и несвязный какой-то, но люди хорошие, умные. «Романс о влюбленных», да, музыка какая, сюжет, хоть и за уши притянут, но...
— Сисьски, да, там у ГГ. Тебе сиськи в кино нравятся?
— С точки зрения мужика, чем больше сиськи, тем лучше. Это уж от Адама идет. А для женщин – член. Разве нет?
— Наверное да, – Наташа почесала красный от загара нос. – Я, когда увидела у Илюшки член, сразу вспомнила, что я баба. А ты когда и с кем почувствовал, что ты мужик?
— А я и не забывал никогда. Лет с четырех я нашел стебелек наслажения, потом в восемь, в школе уже, ну, в двенадцать, в тринадцать наяривал вовсю. А вот в пятнадцать я уже имел женщину, причем часто, и во всех смыслах.
Наташка перевалилась со спины на живот.
— Ну-ка, ну-ка?
— Инцест.
— С мамкой?
— С бабушкой.
— Со старой? – ахнула Наташка.
— Ей шестьдесят пять было. Вот и считай, со старой или нет.
— И ты ее... драл?
— Было дело. В деревне у родственников была хибарка. Сколько себя помню, мы там летом жили. Кроме широкой кровати, там еще был сундук с плоской крышкой и раскладушка. Мать с отцом спали на сундуке, дядька – на раскладушке, а я с бабулей на кровати. Маленький, я часто болел, а она со мной, то попить даст, то руку ко лбу приложит, все легче. Бабуля спала в белой рубахе, а я – в трусах и майке. А когда пачкать начал, то трусы снимать стал. Стояк замучил тогда, вечером, утром. Бабуля обычно спала с краю, я – у стенки. Она обычно ложилась первой, я за ней, перекатывался к стене, она шутливо охала. Мол, тяжеленький стал. А тут легла, я перекатился, приподнял одеяло, а она – голая!
Дальше мы все делали молча. Она взяла мою руку, повозила по твердым соскам, а потом положила на волосатый лобок, а потом прошептала: «Ну!». Ну, а я залез на нее, а дальше робею, бабушка, все-таки, не девчонка-школьница.
Она взяла меня за член и сунула в себя. А там мокрым мокро! Я недолго царствовал над бабушкой, кончил быстро, отвалился, как сытый клоп, к стенке и заснул сном младенца. Ночью проснулся, а она ритмично так подрагивает всем телом. Темно было, занавески закрыты, но увидел. Бабушка дрочила щель! Молча, упорно, тяжело дыша! А потом выдохнула: «Ых, ых!», и замолкла. Потом заснула, и я заснул. А вечером мы опять, это дело.... Вот такой инцест!
— Ну, дела! – засмеялась Наташка, снова опрокидываясь на спину. – Бабушка дрочилась, ну-ка, а я...
Сначала они дрочили каждый себе, а потом, скрестя руки, друг другу. Вовка в темноте нашарил ее клиторок, Наташа охнула и, словно в отместку, вцепилась в Вовкин член. Макаров тер Наталью вилочкой из пальцев возле клитора, а она неистово двигала его крайней плотью, словно хотела ее оторвать. Главное, кончили они одновременно и при этом орали так, что палаточный кол, поддерживавший брезентовый свод, упал, и досыпали они ночь, прикрытые лишь толстой грубой тканью.
Утром Наташа взяла рулон туалетной бумаги и утопала к отхожему месту – доске поперек ямы в песке, а когда вернулась, прошептала:
— Этот, дрочер-то, опять там! Сидит, сопит, как еж в норе!