пока пожилая медсестра тайком от госпитального начальства не принесла масло кедровых орехов. И тогда бывший рядовой русской пехоты пошел на поправку...
Тогда же, прибыв в родную деревню, Максим стал ходить к Нюрке каждый вечер. И председатель стал ему пенять, что, мол, нечего девку позорить. Они в ответ пошли в сельсовет и расписались.
Свадьбы-то н не было. Они посидели в Максимовом доме, Нюркина матушка поплакала, Нюрка – тоже, а потом ее мать ушла, а Нюрка осталась. Она была все в том же светлом платьишке, что и до войны, и Максим сорвал его, едва за теткой Аграфеной захлопнулась дверь...
Нюрку нашли неподалеку. Она не дошла до дома километра полтора, не более. Одежда на ней была разорвана в клочья, окровавленные груди свисали, белые ноги безобразно раскинуты, и из широко раздвинутых волосатых губ еще сочилась кровь. Лейтенант Свиридов и фельдшер Кондаков бросились к Нюрке. Кондаков схватил ее руку, начал щупать пульс, а Свиридов озадаченно сдвинул фуражку на затылок: «Видал я изнасилования, но чтоб так...». Из шинелей и двух жердин сделали носилки, едва живую Нюрку снесли в фельдшерский пункт, а потом отправили в район. Максим, конечно, поехал с ней, как и лейтенант Свиридов, а фельдшер Кондаков – сопровождающим.
В районной больнице Нюрке срочно сделали операцию. Максим сидел возле операционной, рядом – Кондаков, а потом и Свиридов, вернувшийся от начальства. «Похоже, кто-то натравил на нее собаку», – сказал лейтенант. – «А потом изнасиловал каким-то твердым предметом». Максим слушал и не слышал. Он словно раздвоился. Один Басаргин стенал и мучился, а другой его успокаивал. А третий, вместилище обоих Максимов, словно окаменел.
После операции Нюрку поместили в отдельную двухместную палату. Едва отойдя от наркоза, она позвала сначала мать, а затем и его, своего мужа. «Это был волк, волк!», – прошептала она белыми губами. «Огромный, черный! Луна светила».
К вечеру Нюрке стало лучше, к ней приехала мать, гладила ее по руке и говорила разные успокоительные слова. Потом Нюрке сделали укол, и она уснула. Мать осталась с ней, прилегла на соседнюю койку, как была, в белом халате поверх плисовой тужурки, а Максима услала. Он вышел на улицу в холодный сумрак и понял, что зверски хочет есть.
В чайной почти никого не было. Максим взял четвертинку, два ломтя черного хлеба и чесноковой колбасы. Четвертинку он выпил из горла, не отрываясь, не ощущая жжения в пустом желудке, а потом жадно ел хлеб и колбасу, не разбирая вкуса. Затем уронил голову на стол и уснул...
Нюрка поразительно быстро шла на поправку. Зашитое влагалище срасталось, шрамы на грудях затягивались, белели. Ни Басаргин, ни сама Нюрка старательно не вспоминали ни о каком младенце, ни о волке. Они были молоды, и они были вместе.
Тетка Аграфена вскоре, что дочери лучше, уехала. Близилось время отела, и она уехала обратно в деревню и поселилась на ферме. Свиридов и весь райотдел милиции предприняли интенсивные поиски, и по первопутку задержали какого-то замухрышку, который бежал из пересыльного пункта. На него надавили, и беглец сознался во всем...
Тогда же Максим забрал жену из больницы и отвез домой. Там он до жара натопил печь и вымыл жену из кувшина, поставив в таз, чтобы отбить больничный запах. Шрамы на грудях почти прошли, а сбитые волосы снова отрастали, правда, из темных и кудрявых стали серыми и прямыми. И очень жесткими. Потом, конечно, отпраздновали выписку пахучим самогоном, горячей картошкой с конопляным маслом и ржавой селедкой из сельпо. Об утрате они и не вспоминали. Максим не позволял себе лишнего по отношению к жене, хотя она и говорила,