не клеился, и бог знает, чем бы он закончился, если бы не зеленая электричка из Москвы. Она выскользнула из-за леска и, бодро свистнув, приветственно загудела. А когда остановилась, и двери раскрылись, на платформе образовалась редкая толпа, которая скоро рассосалась, оставив на разбитом бетоне девушку с чемоданом. Я ее не узнал, а отец узнал и вскочил со скамейки.
— Оля, мы тут!
— Дядя Толя!
Конечно, стояла бы она ближе, я бы узнал ее по родинке величиной с пятак, которая была на своем месте на середине бедра. А так.... Она сильно изменилась. Еще бы, прошло столько лет!
Оля уже не носила косичек, волосы были подрезаны, и чуть подвиты, и от нее пахло не земляничным мылом, как в детстве, а вполне взрослыми духами «Незнакомка». От Ленки Годиной пахло так же.
— Здравствуй, Ольга Кочерга – костяная нога!
— Привет, Вовка-морковка!
Это были наши детские прозвища-дразнилки. Я забрал ее чемодан, а отец – большую сумку. Вот и весь ее багаж...
На площади стоял все тот же бело-голубой ЗиЛовский автобус. Шофер сидел на подножке и скучал, обмахиваясь соломенной шляпой. Отец отдал ему последнюю бутылку пива, и мы поехали.
Водитель на этот раз повез нас другой дорогой, лесной. Оля сидела рядом, а ее груди вздрагивали, не скованные ничем, кроме тесного сарафана на широких бретелях. Мы ехали, шум мотора вспугивал лесных птиц, один раз поднял мосластого лося, Оля вскочила, перегнулась через меня в окно, а я заметил, что на ней узкие белые трусы.
— Это что, корова?
— Это лось!
Она снова села рядом, сарафан на бедрах натянулся и почти ничего не прикрывал. Ее длинный нос не стал короче, он просто потерялся на широком скуластом лице.
— Ты надолго?
— На месяц, наверное, – ответила Оля. – А ты?
— Думаю, на все лето...
До участков мы доехали еще быстрее, потом немного прошли гуськом по узкой тропинке, отец впереди, Оля – за ним, я – замыкающий с тяжеленным чемоданом. Пока дошли, Оля несколько раз нагибалась и чесала длинные ноги. Комары!
И, вот он, дом! Маша по привычке сидела на крыльце и обмахивалась ветками. Жара...
Пока мы ездили туда-сюда, Маша сварила незатейливый супчик из остатков вчерашнего ужина: мелко порезанная картошка, масло, зеленый лук и банка консервов «Скумбрия в собственном соку». Ничего, так, только горячий, и мы все вспотели. Оля вскочила и побежала умываться, а я – ей поливать.
У колодца было ведро, воды в колодце хоть залейся, Оля скинула с плеч бретели и сняла сарафан, оставшись в белых узких трусах и прикрывая груди ладошками. Потом нагнулась и сказала: «Лей на спину!».
— Так холодная же!
— Я сказала, лей! Я закаленная!
Ну, я и ливанул из ведра так, что ее трусы из белых стали серыми и прилипли. Она поплескалась немного, пофыркала, быстро ополоснула мотающиеся груди и приказала: «Полотенце дай!». Скомандовала, как на плацу, вот что значит, отец – военный летчик!
Я снял с куста смородины полотенце и подал, она обмоталась им, как после купания на пляже. Потом стянула трусы, и выжала их. Оля трусы повесила сохнуть рядом с полотенцем, а сама пошла в дом в одном сарафане и без трусов, а когда поднималась на крыльцо, я сделал вид, что шнурок развязался и заглянул ей под подол. Она замерла, словно хотела, чтобы я рассмотрел получше ее темные кудри, а я два раза развязывал и завязывал проклятый узел ставшими вдруг деревянными пальцами.
Потом мы еще поели супа, все еще горячего, и теперь стало жарко мне, Оля мне поливала из ведра обжигающе холодной водой, и, конечно, облила мои трусы. А я не торопился, не
Кобальтово-синий пони 
webmaster@3iks.ru