холодный причиняет боль зубам, она отвлекает меня от боли на нижних губах. Вот этот приём, каким-то образом всплывший в моей памяти, похож на сильный стон. Стон заводящий моего мужчину.
Он больнее сжимает внутреннюю сторону ляжки, там, где самая нежная кожа у больших губок, я ещё громче всасываю воздух, ещё громче стону. Его это окончательно возбуждает. Ложится на меня, резко вводит хуй. Пизда моя пердит, и продолжает время от времени пердеть, но ни он, ни я, не обращаем на это внимание. Он опять называет меня Люсей, говорит, как любит. Но чёрт побери, не меня, а её! Как же я её ненавижу! До сих пор.
Но женским чутьём понимаю, чо лудше не поправлять его, называю Коленькой.
— Ах, Коленька, как же заждалась, когда ты будешь любить меня. Давай, Коля, давай, сильнее трахай меня. Ведь я твоя любимая Люся.
И батя завёлся — я уже не успеваю подмахнуть ему, просто задрала ноги вверх, ухватилась под коленями ладонями. Потом он поставил меня раком.
Одна женщина в роддоме потом рассказывала, чо такая поза нравится мужчинам, потому чо они чувствуют доверие самки, не боящейся, чо самец сделает ей плохое.
В тот момент я ещё не знала об этом, просто делала то, чо пожелает мой мужчина. И действительно, он стал нежен, поглаживал мою спину, иногда переводил ласки на груди. Я устала опираться на руки, легла мордой на матрас. Смотрю между ног. Вижу евонные яйца, бёдра. А дальше в приоткрытую дверь блестящие глаза Верки.
Вера.
Тот же день.
Как мне надоела такая жизнь. Сколько себя помню, всегда меня заставляли делать то чего я не хотела. Хотела оставаться в садике на ночь, где дети, чьи родители работали в ночную смену, продолжали играть с куклами и карандашами, а меня тянули домой. Папаша и Вероника. Ей то не интересны куклы, ей мечтается залезть в капот настоящей машины, извозюкаться там в мазуте. И потом дебильно улыбаясь, размазывать его по морде. По толстой, жирной морде.
Так же и в школе нравились продлёнки, когда не надо было плестись домой, жрать китайскую лапшу, залитую до состояния жидкого супа водой, от этого становящуюся безвкусной и противной. А в школе и актовый зал с большой сценой, где можно поиграть в театр, попеть песни, не боясь быть высмеянной отцом и сестрой. И спортзал где эхом отражаются удары мяча о стену или пол.
Сейчас то я проанализировала эти свои желания, вспомнила о настоящих причинах остаться на ночь в садике — подружки говорили, что нянечки приходят, укрывают детей, как укрывают мамы дома, чтобы не замёрзли. А у нас мамы нет. Папа один и за себя, и за маму. Укроет конечно, но охота было чтобы это сделала женская рука, а не пропахшая мазутом шершавая ладонь отца.
А в школе кормили дополнительными вкусняшками. И можно было подсмотреть как учителя мужчины поглядывают на учителей женщин, старшеклассниц. Представить продолжение этих взоров. Ведь так было однажды.
Во время урока у меня скрутило живот, я отпросилась в туалет. А так как я очень брезгливая, то пошла двумя этажами выше, туда где туалет для учительниц, с двумя нормальными фарфоровыми унитазами. На одном сиденье было в остатках толи мочи, толи ещё чего, а на втором вообще без стульчака. Забралась я на него верхом. Уже сделала свои дела, поправляла форму.
Тут в туалет вошла училка по биологии — её длинные рыжие волосы я успела заметить и присела — помнится ругали некоторых девочек, которые посещали этот туалет. Зашла значит рыжая, наклонила голову к низу, посмотрела на пол, не заметила ничьих ног. Позвала:
Отымели без трусиков 