тогда – что с пацана взять, дама-то в годах моей мамы. Она мне улыбается, ну и я ей...
Слушатели согласно кивнули.
- Ну вот... Лежу я, значит, в комнате, в одних трусах, с книжкой, машинально в паху почесываю, - а что еще молодому котику делать, когда делать нечего и никто не видит? Но пока так, без особого смысла: как встал, разок уже в туалете сдрочнул. Мне тогда, если день бездельный, то раз пять надо было, а то стояк мучил - спаса не было, - засмеялся Сергей. - Слышу – у соседей за стенкой эта гостья, Лидией звать, зашевелилась. Ну, зашевелилась, и зашевелилась, мне не привыкать: стенки от соседей в одну доску-тридцатку, сверху дранка да тонкий слой штукатурки, каждый шорох слышен. В том числе и те, что по ночам творятся, хотя, - засмеялся Сергей, - по ночам у нас не одни шорохи были, особенно по зиме и с той стороны, где моя кровать стояла, из комнаты Жени с Шурой. Такие иной раз шорохи, что аж стенка ходуном, и уши хоть затыкай. У них кровать тоже вплотную к стене, - Сергей весело поерзал, вспоминая. - Я, поначалу, пока малой был, не обращал внимания. Потом, лет, наверное, в восемь, спросил у мамки: что, мол, они там такое делают, отчего Шура по ночам орет, а утром добрая-добрая? Мать довольно зло буркнула: "Ебутся, чего ж еще", а подробности раскрывать мне тогда не пожелала. Почему зло, понятно: она тогда в самом соку была, меня родила в девятнадцать, значит, было ей в этот момент еще хорошо до тридцати, - а мужика-то нет, и не предвидится. Я ж отца не видел никогда, он меня мамке заделал, и на войну, а там - все... Они с мамкой даже и неженаты были. Она мне недавно, уже взрослому, рассказала: там и любви-то никакой не было. Уболтал, говорит, змей, студентку в самый последний не то что день - час перед отправкой: мол, "с тебя не убудет, а мне, может, последний раз". Ну, убыть-то и впрямь не убыло, девочкой мать к тем порам давно не была, а если ему не давала, то сугубо такзять, из тактических соображений, - усмехнулся рассказчик. - А прибыть - прибыло. Вот он, я, и прибыл...
Сергей вздохнул, посмотрел на друзей, потом на стоящий перед ним бокал с вином. "Помянуть, что ли? Нет, не буду сбивать настрой. Вон, даже у Тольки интерес во всю морду, а уж Ритка вообще от любопытства сейчас кончит". Но для себя, не говоря ничего вслух, все же отхлебнул глоток - за упокой душ и отца, и еще многих, многих ближних и дальних, не вернувшихся с совсем недавней войны. Встретился глазами с Ириной, - "кажется, поняла?", благодарно кивнул жене и, вздохнув, продолжил.
- Мама с Шурочкой раз даже ругаться пыталась, мол, "дитю спать не даете". А Шурка ей: "Говори уж прямо: не дитю, Сережка твой спит всегда вмертвую, а тебе. От зависти исходишь, что ли? Так поковыряй себе, легче будет! Я вон, когда до Женькиного хера добраться не могу, только тем и спасаюсь". Мать что-то прошипела ей в ответ, - разговор на кухне был в крик, я все слышал, - и пришла оттуда злющая, мне за что-то подзатыльник навешала вне плана, но больше с Шурочке с этим не приставала. Больше того: через несколько дней Женьку Шурочкиного куда-то опять унесло, я в тот же день домой прихожу, а мать из соседской комнаты мне навстречу: вся растрепанная, раскрасневшаяся, довольная - страсть.
Твоя экзекуция. Колибри 