Иду из универа, на раскаленный июльским солнышком асфальт поплевываю, взирая на прохожих свысока. А как иначе? У них-то нет запонки. Ни у кого больше нет. Есть у Загоськи только. От мысли этой тепло становится да на душе приятно.
Смотрю — остановка транспорта общественного. Тетка на той остановке стоит, маршрутку ждет. В каждой руке по сумке. Домой торопится, наверное. Муженьку любимому пожрать тащит, безмозглому.
Подваливаю к ней со своей запонкой и ласково так говорю, глядя в глаза серые от усталости:
— Сударыня, не изволите ли попрыгать на одной ноженьке? Попрыгайте, душечка, минут десять, не более...
Отхожу на пару метров да наблюдаю, как тетенька, держа в руках пакеты тяжелые, прыгает, будто дурочка. Становится мне трепетно от осознания всесилия. Смеюсь весело, радуясь солнышку, и иду себе дальше, оставив тетушку наедине с заданием, ничего важнее которого для нее нет сейчас и быть не может. Пусть фитнесом займется, сердешная... Теперь, пока десять минут не отпрыгает — не успокоится, коли запонку из рук не выпущу. А я не выпущу!
Иду дальше. Глядь — мужик навстречу. Деловой такой... В костюмчике коричневом, в туфельках кожаных, да с прической модельною. Морда мерзкая, самодовольная. Идет, улыбается. Гладко выбрит, усов при нем нет, а в трусики, гад, видно, часто заглядывает. Ключики от тачки в пальчиках крутит ухоженных.
Подхожу к нему решительно, в глаза заглядываю, запонку в кулаке сжимая, и говорю вкрадчиво:
— Сударь, не соизволите ли раком встать? Будьте любезны, милейший, сделайте дело доброе, коли не в падлу вам...
Опачки, и мужичок сгибается буквой «зю», взирая взглядом не вполне понимающим.
— А теперь бегите таким образом три километра, батенька, в сторону солнышка, — предлагаю мужичку, отклячившему задницу свою богомерзкую. Стартует он бодро с места, а я кричу вдогонку, посмеиваясь: — А через три километра еще трешечку бегите, сударь! Бегите, не оглядывайтесь!
Иду себе дальше, поплевываю. Настроение приподнятое, душа праздника требует.
Батюшки! Что это?.. Навстречу девочка летит, будто на крылышках, на вид годочков двадцати пяти от роду. Радостная вся, волнительная. Из-под юбочки коротенькой ляжки виднеются загорелые, гладкие. Скачет она, аки животное благородное, ланью зовущееся. В одной руке у нее телефончик розовый, в другой наушнички белые. Бежит себе и горя не знает, но мимо меня сегодня не пробежишь безнаказанно.
Подхожу к ней спереди, держа крепенько запонку, и предлагаю ненавязчиво, не забыв в глазки ее заглянуть светло-синие:
— Девонька, милая... Не желаешь ли ты, дитя неразумное, юбочку свою снять? Будь добра, сними, ненаглядная.
Девушка глядит возмущенно в глаза мои бесстыжие, но юбочку ручонками шаловливыми все же стягивает.
— А теперь, — говорю весело, — не сочти за труд, радость моя, лапочка... Ложись-ка ты на асфальт, раскинь широко ножки бархатные да начинай хрюкать по-поросячьему. Как в сотый раз хрюкнешь, дитятко, так можешь и домой отправляться с божьей помощью.
Девочка брякается на тротуарчик, пригретый солнышком, и принимается издавать звуки нечеловеческие, ножки раскидав по-бесстыдному, выставив трусики белоснежные на обозрение обществу. Я же дальше иду по делам неотложным, чувствуя превосходство над простыми смертными.
А дел тех — невпроворот. Надо еще пацанов поодиночке выцепить. Постарше которые. Поплатятся они у меня, сволочи, за издевательства...
Хотя, это не главное. Это и подождать может. Сейчас домой надо: там как раз Варька должна быть — сестрица моя старшая, любимая, стервочка. Испытываю я к ней влечение давнее и прочное. А она — к пацанам тяготеет, постарше которые, меня вниманием не затрагивая. Вот и повеселюсь сейчас с Варенькой, за глаза которую зову Конаном-Варваром. В глаза-то побаиваюсь...
Шмыгаю в подъезд мышкой серенькой, не примечая на пути своем тех пацанчиков... Бегу
Продавец косметики 