в полутьме. Слабый, послеполуденный свет, пробившись сквозь ледяную преграду, усталым лучом проходил по ее округлому бедру.
Игнатий отвел взор.
— Прости, сестра, но тело мое не имеет желаний. Не внемлет оно, ни жара, ни холода. Ни Евиной ласки.
Женщина тихонько всхлипнула:
— Ульяной меня зовут. Улькой! Слыхала я, Таисию кличешь. Но разве я хуже? Ты посмотри!.. Или зад крив, или грудь не сдобна? Так насладись вдосталь. Поминай свою Таисию, коль к ней душой прикипел, разве я того супротив. А желаешь, так зови меня Таисией. Только приласкай, не отталкивай!
— Мне к людям надо... Видение у меня было.
— Людей повсюду много... А я чего, не человек!
Проведя еще раз запястьями рук у мокрых глаз, она перекинула наперед иссиня-черную волну густых волос, прикрывая ими бабьи заветные места, и, сквозь слезу, словно радуга после дождя улыбнулась.
— Давай сюда свою дурную голову, зазря что ли, я последнее исподнее в ленты-лоскуты разорвала.
Ульяна придвинулась к Игнатию со спины, опасаясь касаться его своим широким станом и, в тоже время, пытая надежду соприкоснуться.
— Мне к людям идти заказано... — видимо, думая над словами Игнатия, врастяжку произнесла она.
— Почто так?
— Из Оренбурга-города я. В доме князя Уракова прислугой была. В услужении, стало быть. Там встренула, да слюбилась с одним чернявым красавцем-колодником. Бежать ему помогла. Сперва мы по лесам скитались, а к холодам вот эту заимку выстроили. Он беглый, и я, почитай, что беглая. Мужик он был — любая в зависть взойдет. Охотник, рыбак, топором играть, то же мастак. И с голым задом мимо него никак не пройдешь, остановит, — она вздохнула.
— И где же он?
— Ушел. Сказал: «Жди меня, Улька, с богатой добычей». Третий годок как уже жду... Ни его, ни добычи.
— Как же ты здесь живешь?
— А так и живу. Заводь он мне добрую поставил, рыба с речки сама в нее плывет. Силки научил плести, на зайчат и прочую мелочь. Лето дает грибы, ягоды. По Спасу мед в бортях зреет, хмель на брагу. Хлебушком я в монастыре разживаюсь. Новокрещенным по воскресным дням там по буханке ржи выдают. Много ли мне одной надо-то. Вся холодная яма снедью забита, хмель в кадке перестоялся.
— Так ты недавно Господа осознала?
— Коль заметил, чувашка я буду. Лет двадцать назад как крещена. Загнал нас Нижегородский епископ Дмитрий в волжскую водицу и окрестил. Кто вышел, стало быть, ему медный тельник на шею... Многие так и остались в широкой матушке-реке. Утопли, старым богам веря. А батюшка Сильвестр добр. Никого силком к вере не тянет. Приходи в монастырь, пальчик свой к бумаге приложи и получай крестик и буханку хлеба. Так и хожу. Сколь я пальцев за три года к церковной бумаге приложила!.. Звезд на небе менее будет...
Закончив перевязку, она обняла Игнатия и крепко прижала к своему обнаженному телу, пытаясь соединить свои губы с его, чувствуя слабое сопротивление.
— Ладонь-то красна! Значит, больно тебе! Только ты того не ведаешь, сиротинушка! Может, все же приласкаешь меня?
— Получится ли?
— Получится или нет, а попробовать нам ничего не мешает. Ложись, я сама тебя обласкаю. Какой никакой, а все ж мужик.
Игнатий вытянулся на лавке во весь свой великий рост. Его плоть безвольной змеей лежала на правой ноге, не выказывая оживления.
Раздвинув свои ноги, выставив себя напоказ, Ульяна смочила во рту палец и стала медленно потирать им верхнею часть своего чресла.
— Вспоминай, как было сладко с Таисией. Ведь было? — томно проговорила она.
— Было...
— Смотри на меня и ее вспоминай... Не я так твоя любовь его разбудит. Как она его называла?
Света: нудистский пляж 