Первые декабрьские дни в Омской фортеции выдались солнечными и морозными. В церкви святого Ильи закончилась воскресная служба, и прихожане разом высыпали на церковный дворик, смиренно меж собой переговариваясь. Народу было не густо, но и немногочисленных сынов и дочерей православной веры Ильинского форштадта маленькая деревянная церковь вмещала с трудом.
После толченого теснотою воздуха, напоенного дымом свечей и лампадного масла, состоятельный люд, обряженный по случаю воскресного дня в тяжелые шубы, вздохнул с облегчением. Выйдя на мороз, они неспешно стали расходиться по домам. Вольные поселенцы, так называемые «подлые люди» в худых сермяжных зипунах, не могли позволить себе такой вальяжности. Попав из огня да в полымя, они, ежась, почти бегом спешили в какое-никакое, а тепло своей избы, чтобы разогретым душным храмом, мокрым телом не подхватить простудную хворь.
Церковный двор опустел. Лишь две совсем молоденьких девушки немного припозднились, ожидая на крыльце рыжего паренька, с лицом, даже зимой, богато усеянным конопушками. Какой-то мужичек остановился у ворот, набожно крестился, вскидывая взор на церковный купол. Между поклонами утирая свое потное чело лисьим треухом.
Да еще добротная, набеленная и насурьмленная вдовица, как бы невзначай, прислоняясь пышной грудью к монаху средних лет, просила у него благословления и умоляла уделить ей несколько минут для беседы. Но тот, пытаясь объяснить наседающей на него женщине, что лишь иконописец, и доступа к священным таинствам не имеет, перекрестил ее замазанными в красках перстами и огляделся.
— Никофорушка!.. — спасая монаха от греха, крикнула стоявшая за оградой молодка и помахала ему рукавицей.
Вдовица недовольно осмотрела неожиданную соперницу, обряженную в косоклинный распашной дольник из двух половин, донизу застегнутый на пуговицы красной меди. Поверх бирюзового сарафана на молодке был подбитый ватой алый шугай, облегавший ее в талию, и короткая епанча — душегрея из малинового бархата с оторочкой из меха красной белки, на которую из-под осыпанной стеклянным бисером рогатой кики и нежно-голубого с кисеёй платка, свисала огненная, кокетливая коса.
Румяная от сибирского мороза молодка, широко и вольно улыбалась. Лукавый прищур ее зеленых глаз, не давал вдове никакого шанса на успех, и она смерено отпустила монаха, буквально выпустив из своих крепких рук.
— Это из-за нее ты брать меня с собой не желаешь, Никофорушка? — спросила молодка, когда монах вышел из пределов церкви и подошел к ней.
— Ты чего, Таисия, говоришь-то! Ведь пострижен я, обед безбрачия на мне! — ответил Ершов.
— А что монахи не блудят? Ой, забыла! И то, правда! Ведь только монашки на сносях бывают...
— Проводи меня до гостиного двора, — смиренно ушел от колкости Ершов. — Все и обсудим.
— Не убоишься с раскольницей-то, да еще не таясь обряженную в рогатую кику, открыто гулять?
— Не убоюсь.
Закинув конец обшитого кисеей платка за спину, Таисия взяла иконописца под руку и на показ, смело шагнула по единственной улице форштадта от церкви до Гостиного двора, где расположился обоз далматовских монахов доставивший в приходы омской крепости разную церковную утварь и иконы собственного изготовления.
Когда они немного отошли от подворья церкви Святого Ильи, Ершов спросил:
— Так ли уж это важно, Таисия, двумя перстами или тремя, мы чело свое светим? Я в единую церковь верую.
— Нет более единства, Никофор, и еще долго не будет. И не в перстах дело. Верую в Старину — в отцов и дедов в пращуров далеких. В Мать Сыру Землю, в Деву-Лебедь, в Богородицу верую, а не в Богоматерь.
— Какая Старина! Аль забыла, как отца твоего, брата Терентия, поморские старцы сыскной команде сдали!
— Старина не в них. Старина в Игнатии. В Княжиче моем сокрыта, его я и ищу.
Вот так хочется 
webmaster@3iks.ru