Как я понял, деньги у нее были. Я только не понял, на «Вы» мы или на «ты».
— Дома мы на «ты», – пояснила Евгения Потаповна. – В школе на «Вы», а по дороге как придется.
Исчерпывающе, ничего не скажешь.
— И еще, знаешь, тебя прочат мне в мужья.
— Кто же?
— Отец, а особенно, мама. Спит и видит. Говорит, лучше не придумаешь: тихий, спокойный, терпеливый, непьющий.
— А ты что думаешь?
— А я не знаю. Пока не решила. Если посвящу всю себя школе, замуж не выйду никогда!
Несколько пафосно и немного неуверенно прозвучало это ее заявление.
— Хочешь, докажу обратное? – спросил я.
И она кивнула: «Докажи!».
Мы все еще стояли под фонарем, и глаза ее лучились. Я поцеловал эти глаза, и носик, и ротик, и шейку над расстегнутым воротом. Я расцеловал бы ее всю, но помешала телогрейка.
— О, это сильный аргумент! – прошептала Женя. – Убийственный!
Мы останавливались под каждым фонарем и целовались, как влюбленные подростки, так что к дому подошли только во втором часу ночи.
— Смотри-ка! – сказала Женя, освобождаясь из моих объятий. – Отец не спит! Волнуется, наверное.
— Так он же частью командовал! – удивился я. – Там дофига народа, мужиков разных, что ему школярики!
— Да, раз уж мы о школе заговорили. Нам навязали школу рабочей молодежи, и Ада хочет, чтобы ты там работал. Ты ведь поспать любишь?
— Люблю.
— Вот и иди.
— Пойду. Все равно выбора нет.
— Будешь чем-то вроде папочки у этих переростков. А? А там бабенки ядреные с текстильных предприятий, а?
— Наверное. Пока не знаю.
— Вот и узнай! Ой, пошли скорее! Почти два!
И мы побежали к темному подъезду.
Я как-то сдавал зачет по черчению вместе со студентами-вечерниками. Такие дубы развесистые! Они стояли вокруг, смотрели на мои чертежи с деталировкой домкрата и изометрической проекцией и тихо завидовали.
В подъезде мы больше не целовались. Во-первых, было поздно, а во-вторых, я был влажный, почти мокрый. Это из меня вытекало желание, и, думаю, из Жени тоже.
После позднего ужина, или слишком раннего завтрака я умыл и лицо, и член, и, было, отправился спать в свою комнатушку, лег, повесив трусы для просушки на гвоздик. Но тут пожаловала Любовь Александровна, одетая более чем легкомысленно: в какую-то прозрачную рубашечку, и больше ничего.
— Я поговорить хочу, – сказала Женина мама, подвигая стул поближе к моему ложу. – У вас как с Женькой? Нормально?
— Нормально.
— Вы уже или еще?
— Мы еще.
— Точно?
— Точно.
— Ладно, – протянула Любовь Александровна. – Так я пойду или поговорим?
При этом она многообещающе откинула одеяло и поставила круглое колено на мою кровать. Надо быть полным дураком, чтобы отпустить зрелую женщину чуть за сорок просто так. Я погладил ее белое бедро и скоро мы бешено совокупились...
Ближе к четырем Люба ушла, оставив на простыне лужицу выделений. Я так и не понял, зачем приходила, трахнуться, поговорить, или меня проверить, гожусь ли я Жене в мужья? Я повесил простыню рядом с трусами, перевернул матрас сухой стороной вверх и уснул, едва накрывшись одеялом...
Утром, а точнее, ярким днем поздней осени, я натянул похрустывающие трусы и отправился умываться. По дороге заглянул в кабинет к Потапу Валентиновичу и увидел его сбоку. Он сидел перед маленьким телевизором, сообщающим бесконечные новости, и читал газету, а у тапочек Потапа Валентиновича лежала пара гантелей гигантского вида и устрашающего размера. Я устно поздоровался с полковником в отставке и взялся за гантели.
Любимых упражнений у меня не было, и я просто проделал весь комплекс утренней зарядки с гантелями в руках. Потом отжался
Рождество Кэрол 