Честно говоря, шансов найти Евгению Потаповну не было никаких. Я доехал на автобусе до остановки «Ситценабивная фабрика», думал, там жизнь кипит, девчонки, то-се, но все оказалось гораздо хуже. Остановка там была, был какой-то дом, в котором светились окна, а фабрики не было. Одни руины, словно в фабрику попали три самых больших авиабомбы. А с другой стороны улицы Володарского были аж три церкви. И ни души народа. Даже спросить не у кого. Все дома сидят, телевизор смотрят.
А еще там был сквер, а рядом большой камень. Я подошел поближе, посмотрел. Оказалось, не камень, а памятник. И не фабрике, а советским воинам, павшим в Великой Отечественной войне. И едва я это узнал, как из-за памятника вышло какое-то чмо, застегивавшее ширинку! Сдержаться я не смог. Мой дед пал на той войне.
— Ты что, сволочь, делаешь?
— А что, поссал. Теперь хорошо!
Он все-таки застегнул ширинку и куда-то вразвалочку пошел. В джинсах и кроссовках. Он завернул за угол, я его догнал и схватил за плечо.
— Ты погоди-ка!
— Чего тебе еще?
— Ты, сволочь, не камень обоссал! Ты память нашу обоссал!
И тут я его ударил. Хорошо ударил, сочно. Он повалился на разбитый асфальт и заныл:
— Пацаны! Наших бьют!
И тут из развалин фабрики вышли пятеро и не спеша приблизились ко мне. Надо бы убежать хотя бы в подъезд двухэтажного дома, где светились окна, но я не побежал, я, как дед, решил сражаться.
Сначала я держался, не падал, но потом все-таки повалился на асфальт и вертелся с бока на бок, собирая ребрами все удары. А потом я схлопотал по голове и отрубился...
И зачем только дают нюхать этот нашатырь? Лежишь себе, беды-горя не знаешь, а нюхнешь ватку, и сразу все начинает болеть! И голова, и лицо, и тело, и руки.
— Слышь, парень, ты как?
Я хотел посмотреть на мужчину с таким властным голосом, и не смог разлепить глаза. Хотел что-то сказать, и едва выговорил разбитыми губами:
— Где я?
А еще я хотел встать, потому что кто-то совсем рядом плакал женским голосом, встать и утешить эту женщину. А другой женский голос говорил:
— Ну, что ты убиваешься, как по покойнику? Переломов нет, только ушибы и ссадины, возможно, легкое сотрясение.
А та, первая женщина, продолжала плакать, и мне на лицо все время капало что-то теплое. Я все-таки разлепил один глаз и увидел Евгению Потаповну совсем близко. Это она стояла надо мной и роняла на лицо крупные капли. Она плакала по мне!
Потом другая женщина, ниже, толще и старше, что-то вколола мне в левое бедро, а потом в вену. Мне не сразу, но стало легче. Я словно плыл, как надувной матрас по реке, ласковые волны гладили меня, будто женские руки. И мне было совершенно все равно, что лежу на жесткой кушетке, покрытый простыней по подбородок и, что весьма возможно, голый.
Последнее, что я услышал, это был мужской голос, который спросил:
— Ты что ему вколола?
И другая женщина, не Женя, ответила:
— Все твоей аптечки: противостолбнячную сыворотку и промедол. Поспи, парень! Попробуй!
Я провалялся в семье Евгении Потаповны две полноценных недели. И все эти две недели они ухаживали за мной, как за родным: перевязывали, подсовывали судно, кормили через трубочку душистым куриным бульоном с укропом. Мужчиной был Потап Валентинович Овчинников, женщиной с ласковыми руками – его жена Любовь Александровна, а плачущей женщиной над «хладным трупом» – их дочь Евгения, физичка из нашей школы. Впрочем, это я и так знал.
Душа 