Тётя Наташа приносила нам на дачу молоко. Густое, гулкое, оно бултыхалось в бидончике с синими цветочками, словно большая медицинская таблетка – от всего. Оно переливалось в стеклянную банку тяжело, как краска, которой сосед Карасиков каждый год красил штакетник. Молоко у щедрой соседки происходило от собственной коровы – больше я ничего об этом не знал; а сама же тётя Наташа была загорелой, чуть полноватой женщиной лет тридцати, с большим задом и коричневатыми, будто жареными в нерафинированном подсолнечном масле, ногами.
Да, ноги... я всегда обращал внимание на её ступни, ибо с детства любил сравнивать, а сравнивать было с чем. Я видел ступни матери – худые, плоские, как лист бумаги; тонкие, на которых сухожилия разбегались ребристым веером при каждом движении – стучала ли она острыми худыми пятками, с краснотой на краях, по веранде или шастала ими по огороду, пачкая в пыли. У неё был торпедообразный острый мизинец, слегка отстоящий от своих братьев-пальцев, и это было заметно, когда мать вешала белье во дворе, вставала на цыпочки – ступни напрягались. А у тёти Наташи этот мизинец был тугим и барашковым, как завиток шерсти на старой каракулевой шапке. Но от ступней моей сестры, Ольги, эти ноги отличались широтой и квадратными плоскими ногтями. У Ольги на серединках пальцев росли волосы, три смешные, короткие, чёрные ворсинки – тут нет, тут только пупырышки... Впрочем, я отвлекся. Меня много чего интересовало в тёте Наташе, но ступни её были в первую очередь притягательны.
Светлые выгоревшие волосы под косынкой, громкий смех, широкоскулое лицо без косметики; одета она была чаще всего в сарафан, а ноги – в пыли дороги, так как приходила она либо босая, либо держа в руках надоевшие шлёпки. Надевала ли она их вообще? Не знаю. На её широких крупных ступнях с характерной выпуклостью у мизинца я никогда не видел бледных полос от ремешков, какие бывали у всех деревенских девочек, старательно оглядываемых мною на речке. На речке... но об этом потом.
Обычно она приносила молоко в обед, когда дачный поселок плавал в дымах от шашлыков, пивном угаре да ленивом, нетребовательном, лае разморенных жарой собак. Хохотала и секретничала с матерью на веранде, однако в этот раз мать с Ольгой были в городе. Они уже три дня там занимались ремонтом нашей квартиры, пропадая неизвестно где... И вот тетя Наташа пришла одна.
Она поставила бидон на деревянные доски, извлекая из них глухой стук, потом осведомилась, где «мои». Узнала, что в городе; уселась на веранде в плетёное кресло, сказав небрежно:
— Ну, я чуток передохну тогда у вас... Жарища! А ты молочко-то поставь в холодильник. Да перелей в банку, мне бидончик нужен!
Я убежал прятать в холодильник её холодный эмалированный бидон, с синими кустиками на гладком бочку. Хер знает, где эта банка. Не хочется искать. Вечером мать отнесёт это бидончик ей обратно, уже лишенный молока и помытый. Вышел снова на веранду, и женщина, как она делала обычно, с грубоватым смехом, подначила меня:
Я пожал плечами. Пробормотал: мол, не знаю, не мерял. А тётя Наташа вдруг сказала, не переставая смеяться:
— Ну, тогда тащи линейку, померяем!
— Да ну...
— Тащи-тащи! – повелительно приказала эта взрослая женщина в сарафане, лопавшемся на её литом теле, и бывло не понять: шутит ли, приказывает – Или чё? Стесняешься?
— Ну, как-то так... ну, не знаю...
— Ой, дурачо-о-к! – протянула тётя Наташа – Али ты думаешь, я писек не видела? Да у мужа, покойного, знаешь, какая была? Да тебе слабо...
Штольня 
webmaster@3iks.ru