прошло. А потом попался! Только я бутылку хватать, тут дверь открывается, и маленькая женская ручка высовывается. Кусок хлеба протягивает. А кто там, не видать, темно в доме. Ну, я голову повесил, мол, прошу прощения, мадмуазель, жрать хочу, мочи нет. Она из темноты по-своему лопочет, ни слова не разобрать. Лейпаа, лейпаа. Это я уж запомнил, хлеб, значит, по-ихнему. А как вышла она на свет, я тотчас заболел. Горячкой любовной. Такая уж она была, как куколка. Сама мне в пуп дышит, но все при ней. И корма наличествует, и грудяное богатство необычайное. Волосы длинные, белые, кудерьками фырть-фырть, вкруг лица. Лицо было примечательное: глаза большущие, синие, что твои озера. Носик совсем не кнопка, ровный. Губы, вот, странные были. Вроде большие, красивые, но не выпуклые, плоские. Иноземка, одно слово. Тянет меня за рукав, в дом зовет, а мне стыдно, уйти хочу. И даже без молока, бес с ним, молоком.
Затащила все ж. За стол усадила. Я всю краюху с молоком и схомячил. Она сидит, смотрит. Потом еще какой-то похлебки налила, пустой совсем. Тут уж я отказался, и говорю ей: «мы люди советские, бедных не грабим. Интернационал, мир». В общем, чушь какую-то понес. Один черт, не поняла. Я на себя показываю — Мирон. Она тут уж смекнула, и тоже говорит — Айну. Это по-ихнему единственная. Я когда ее после войны искал, узнал, как Айну по-нашему будет. Во-о-от.... Кое-как объяснил, в календарь на стене тыкал, что завтра приду, жди.
— Так вот почему Айну! — из-за финки этой?
— Ну, это мне Серенька сурприз сделал. Дочка родилась, они со Светланкой недолго думая, так и прозвали, знали уж мою историю-то. Очень я тогда доволен был. Да.... И пошел я, Оляксей, на прямое воровство у советского народа, ради любви. Вынес со склада три банки тушенки. Как, не расскажу, а то трибунал.
— Да какой сейчас трибунал, дед?
— Все одно. И к делу не относится. — Строго перебил его дед Мирон. — Слушай дальше. Все три-то не понес сразу, чтоб повод был еще прийти. Две банки схоронил, одну в вещмешок. Прихожу, говорю, «Встречай, Айну, гостя, мяса пожрать тебе принес». А ей все одно. Ее хоть матом крой, не поймет. А вот когда банку тушенки увидела, так в щеку поцеловала сразу, и обняла. Смеется, как колокольчик звенит. Я уж слюни пустил, что и по женской части мне перепадет. Тож ее облапал, но она ни в какую, строго так «эй-эй». Нет-нет, значит. На второй раз, только, у меня с ней все образовалось.
Лешка, чувствуя, что дед подобрался к самому интересному, затаил дыхание.
— Так что, вот тебе мораль: неизвестно, как жизнь повернет, своруешь, а оно в добро, а может, и в счастье обернется. Но ты не воруй, грех это.
— Ну-у-у, дед! Я-то думал, что ты подробно все расскажешь, а ты — мораль. Что дальше-то было?
— Да.... Недолго только пришлось.... До сих пор люблю, веришь, нет? Первая любовь, она главная.... И Василису люблю, царствие ей небесное, — дед словно оглох, и говорил о своем, не услышав Лешкиного вопроса.
Потеряв интерес к рассказу, Лешка подумал, что не плохо бы сходить на разведку в деревню, осмотреться. Жить-то еще тут целую неделю, а в доме совсем тоска.
Дед заговорщицки пихнул Лешку в бок, и подмигнул.
— Ты бы на речку сходил. Там, бывает, девки цирк устраивают. Договорятся промеж собой, и айда всей гурьбой купаться.
— Какой еще... цирк? — Лешка громко сглотнул, уже догадавшись, о чем речь.
— Кто посмелее, нагишом купаются, женихаются так. Конечно, хозяйством
Давайте пофантазируем? 
webmaster@3iks.ru